Ольга Н. » 16 авг 2011, 06:24
SElf: «Что такое миф? Что такое мифотворчество и как оно соотносится с процессом индивидуации и субъектом? Определенность в этом отношении позволит нам поставить вопрос о мифологическом значении покойников и смерти».
SElf: «Самая интересная на мой взгляд фраза принадлежит Бодрияру: «Всякая идентичность себе нежизнеспособна: поскольку в нее не удается вписать ее собственную смерть, то это и есть сама смерть.»
=====================================================================================================
Ваша цитата, SElf, вырвана из контекста, в котором она имеет иной смысл.
Она относится не к смерти как человеческому событию, а к смерти СИСТЕМЫ, которая претендует на законченность и завершенность. Бодрийяр пишет: « Всякая система, которая приближается к операциональному совершенству, близка и к своей гибели». (Дальше – Ваша цитата)
Здесь очень важны слова «операциональное совершенство» (Бодрийяр позаимствовал термин у Маркузе из его «Одномерного человека». Маркузе первым высказал мысль об порочности операционального осмысления сущностей, когда восприятие и объяснение мира сводится к набору интеллектуальных операций. )
Система, претендующая на «операциональное совершенство», по Бодрийяру, «оказывается на грани абсолютного господства, но и полного посмешища, то есть немедленной и вероятной субверсии, — ткнешь пальцем, и все рухнет».
Главная мысль этого пассажа, на мой взгляд, вот эта: «Такова роковая судьба любой системы, которая собственной своей логикой обречена на полное совершенство, а значит и на полный распад, на абсолютную безотказность, а значит и на бесповоротный крах. Нам остается одно лишь теоретическое насилие. Смертельная спекуляция, единственным методом которой является радикализация всех гипотез».
(Запомним слова о «теоретическом насилии»)
Бодрийяровский пафос отрицания относится к структуралистско-сальеревскому «я музыку разъял как труп». Он говорит: «Моим предметом является скорее общество, теряющее трансцендентность».
Бодрийяровский дискурс весь о неподлинности мира, его зараженности паразитарными, вторичными идеологическими смыслами, о том, что симулякры, «потерявшие свою трансцендентность» мнимости и ложности, формирует жизненную среду современного человека.
Именно в этом контексте Бодрийяр рассуждает о смерти. Сама экзистенциальная ситуация современного человека настолько искажена, вовлечена в парадоксальную симулятивную темпоральность, что призрачной становится не только смерть, но и сама жизнь.
Бодрийяровское «символичное» не имеет отношения к символу как культурно-психологическому феномену, как его осмысливали Юнг, Лосев, Кассирер и др. , где символ означает определенный регистр психической деятельности. Его «символическое» является социальной характеристикой, особым типом социального действия .
Он пишет: «Символическое — это не понятие, не инстанция, не категория и не «структура», но акт обмена и социальное отношение, кладущее конец реальному. Это «прохладная манипуляционная деятельность, не чреватая более страстями, вызовом и риском. Символический обмен - промежуточное, неустойчивое состояние социальности, вновь и вновь возникающее в конкретных процессах взаимодействия людей и вновь и вновь разрушаемое, поглощаемое системой».
То есть у Б. «символическое» означает УСЛОВНОЕ, не имеющее отношение к подлинному, тот же симулякр.
Говоря о символическом, условном, обмене между жизнью и смертью, Б. имеет в виду лишение и жизни, и смерти онтологических корней и превращение их в оторванные от означаемого пустые знаки, когда аристотелевское «мир как самовозрастающий логос» становится миром как самовозрастающим симулякром.
По Бодрийяру, это и есть тот самый Страшный Суд, который « уже происходит, уже окончательно свершился у нас на глазах».
В симулякры превращается и научное познание, которое произвольно препарирует действительность (то самое «теоретическое насилие»): «В тот самый момент, когда мы начинаем интеллектуализировать некий феномен, он как раз и исчезает фактически.».
Понятно, что бодрийяровское «символическое» ничего общего не имеет, например, с символом у Кассирера. Кассирер осмысливал символ как предельно широкое понятие человеческого мира: человек есть «животное символическое». У него язык, миф, религия, искусство и наука суть «символические формы», посредством которых человек упорядочивает окружающий его хаос.
Символизм, по Кассиреру, - это способность творчески конструировать мир
Символ у него обладает нерефлексируемым, мгновенно схваченным синтезом целого, и парадоксально – синтез становится не концом, а началом познания. (Красивая, к слову, мысль)
У Юнга символ - «наилучшее из всех возможных выражение какого-то сложного факта, еще не до конца воспринятого сознанием.Символы не изобретались сознательно, а порождались бессознательным на пути откровения и интуиции. Символы могут соединять противоположности так, что они более уже не противоречат друг другу, но, напротив, друг друга дополняют и придают жизни смысл».
Юнг осмысливает символ как динамическое образование, имеющее своим истоком архетипические витальные энергии. Он пишет: «Человек был освобожден от страхов символотворчеством, поступательно ведущим к культуре. Поэтому для современного человека возвращение к природе по необходимости должно сопровождаться синтетическим восстановлением символа».
«Символическое» в представлении Владимира, насколько я его поняла, близко понимаю оного у Аверинцева.
Аверинцев: «Символа не существует в качестве некоей рациональной формулы, которую можно «вложить» в образ и затем извлечь из образа».
«Соотношение между значащим и означаемым в символе есть диалектическое соотношение тождества в нетождестве».
«Смысл символа нельзя дешифровать простым усилием рассудка, в него надо «вжиться». Смысл «просвечивает» сквозь него, будучи дан именно как смысловая глубина, смысловая перспектива, требующая нелегкого «вхождения» в себя. Смысловая структура символа многослойна и рассчитана на активную внутреннюю работу воспринимающего. В символе смысл не дан, а задан».
«Если точные науки можно обозначить как монологическую форму знания (интеллект созерцает вещь и высказывается о ней), то истолкование символа есть существенным образом диалогическая форма знания: смысл символа реально существует только внутри человеческого общения, внутри ситуации диалога, вне которой можно наблюдать только пустую форму символа. σύμβολα назывались у древних греков подходящие друг к другу по линии облома осколки одной пластинки, складывая которые, опознавали друг друга люди, связанные союзом наследственной дружбы. По символу опознают и понимают друг друга «свои».
«Сама структура символа направлена на то, чтобы погрузить каждое частное явление в стихию «первоначал» бытия и дать через это явление целостный образ мира. Здесь заложено сродство между символом и мифом».
Уже по этой фразе понятно, что и миф Аверинцев и Владимир понимают иначе, нежели Барт.
Бартовский термин «миф» обозначает единицу ложного, неподлинного смысла, функционирующего в культуре, т.е. сопрягается с бодрияровским симулякром.
Барт: ««Мифическое слово есть сообщение. Это может быть письмо или изображение; и письменная речь, а также фотография, кинематограф, репортаж, спортивные состязания, зрелища, реклама могут быть материальными носителями мифического сообщения».
Под мифом Барт разумеет любое высказывание вообще, причем, прежде всего о том, что предлагает внешний мир. У Юнга - «язык мифов уходит вниз, в глубочайшие первопричины, в психику и ее автономные силы». Исток мифов у Юнга не во вне, а внутри человека, в его психе. Миф – это оформление в слове архетипической инстинктивной энергии.
Барт: «Сущность мифа не определяется ни тем, о чем он повествует, ни его материальным носителем, так как любой предмет может быть произвольно наделен значением: стрела, которую приносят в знак вызова, тоже есть сообщение».
Стрела, которую приносят в знак вызова, есть сообщение, но не есть миф. Барт размышляет в диапазоне « означаемое –означающее – знак», и тогда всё подпадает под его определение мифа, в то время как у Юнга миф не есть знак, а его означаемое – не есть мир вещей.
В качестве примера Барт приводит, в частности, розы, «отягощенные чувством».
Для Юнга «розы, «отягощенные чувством», важны как их отражение в психе, и тогда они перестают быть просто знаком. А становятся символом чувственного переживания. У греков – любви и страсти Афродиты и Адониса, в христианстве – страдания Франциска Ассизского, Любви, Терпения и чистоты Богоматери, у алхимиков - трансофрмации материи в дух, в Каббале - мистический центр, сердце творения всего сущего, у Блейка - невинность, отравленную опытом, у Данте - постижение духовной любви и осуществленную вечность, у Даниила Андреева роза - символ универсальной религия будущего.
Так рождается миф – как «предпосылка и родная земля всякого сознательного душевного события» (Юнг).
Миф – это переживание этих самых роз во внутреннем мире человека, а переживание с большой натяжкой можно назвать знаком, потому как это очень сложный продукт, который, если мы зададимся целью его проанализировать, разложится на десятки составляющих и просто умрет как цельное явление. То есть получится то самое бодрияровское «теретическое насилие» или тот «теоретический раскол», о котором говорит Бахтин: «Теоретическое мышление - это раскол между содержанием-смыслом и действительностью бытия».
Об этом же говорит и Юнг: «Не существует и не может существовать никакого познания, основанного на теоретических предположениях, поскольку объектом этого познания является индивид, относительное исключение и феномен "неправильности".
Эти «неправильности, отягощенные чувством», и есть человек.
Барт: «Концепт является составной частью мифа, поэтому если мы желаем заняться расшифровкой мифов, нам надо научиться давать названия концептам. Некоторые слова можно найти в словаре: Доброта, Милосердие, Здоровье, Гуманность и т. д. Концепт именно деформирует смысл, но не упраздняет его; это противоречие можно выразить так: концепт отчуждает смысл».
Барт увязывает миф с теоретическим концептом. Концепты упразднить можно, что собственно мы и наблюдаем, меняя одну теретическую парадигму мироотражения на другую, потому что концепты рациональны, рассудочно-аналитичны, миф же – синтетичен. Можно упразднить или забыть форму мифа об Амуре и Психее, но архетипический образ как внутренне переживание и архетипический паттерн упразднить не получится, он от века один и тот же, хотя и наполняется оттенками времени и индивидуального переживания.
Определения в словаре – это довольно жалкая попытка сознания повесить ярлык сложному явлению с иллюзией, что понятие схватило его сущность. Но словарная боль не болит, радость не радует, словарная доброта при всем понимании феномена не делает добрым, роза не благоухает. Концепт убивает миф, но плодит бесчисленные мифологемы.
Основой мифа является психическое переживание, вне зависимости от того, отрефлексированно оно или нет, схвачено в понятии или нет. Концепт отчуждает смысл, а чувственное переживание архетипического образа смысл привносит.
Барт же имеет в виду не миф, а мифологему, способность человека над подлинной реальностью надстраивать мнимую.
У Юнга миф - сложный синтез бессознательного и сознания, оформленный не в знак, а в символ, между которыми дистанция огромного размера.
Это всё так… игра в бисер. Чё хочу сказать?
Ваши посты, Self. интересно читать, Вы мыслите упруго, афористично, на всё у Вас есть готовый ответ, за которым, наверняка, тома прочитанных книг и самостоятельность нестандартного мышления. Но от Ваших рассуждений о смерти, правильных и выверенных, веет жутковатым холодом.
«Мифологическое значение покойников и смерти».
«Умерший близкий продолжает оставаться стабильным образом в индивидуальном сознании и бессознательном».
«Мертвец может быть понят как комплекс. Индивидуальные особенности мертвеца придают качество функции этого комплекса».
«Смерть сама по себе является мотивом к самоидентификации».
«Мертвый это прибавочный смысл к имени».
Не кажется ли Вам, что это еще и прибавочный смысл к чувствам, прежде неизведанным. Смерть Другого – это в экзистенции человека явление космического порядка. Через смерть Другого мы врастаем глубже в онтологические корни мирозданья. Парадокс – страдание от потери Другого делает нас одновременно более одинокими, но и более сопричастными бытию. Но это случается только в том случае, если мы не теоретизируем о смерти Другого, а проживаем её всем своим существом. После смерти Другого мы уже не можем быть прежними, а значит – мы не обречены на порочный круг самоповтора. Как у Блока – «И всё уж не моё, а наше, И с миром утвердилась связь».
Всё есть знаковая система, но сказать так – ничего не сказать, потому как знаковых систем множество. Человек – это тоже знаковая система, но она всегда штучна. И в понимании этой штучной сущности не обойдешься понятием знака.
Переживание, оставаясь, если угодно, знаком, совершенно неповторимо и индивидуально. Посему и смерть как архетип будет очень по-разному проживаться в каждом конкретном человеке, но это и есть в нем самое ценное и важное. Только это и устанавливает отношения с миром и Другим в нем, мертвым или живым. Отношения не символического обмена в бодрияровском смысле ( который звучит у него как приговор современному миру), а как диалог в философском экзистенциальном смысле слова, как потрясение, как наполнение твоей «знаковой системы» - то бишь, Души (при всей неверифицируемости этого понятия) - объемом Другого. Только через Другого, через его неповторимое отличающееся от нашего переживание сущностей ( «роза, отягощенная чувством»)меняется масштаб соприкосновения с миром, только через Другого мы постигаем и самих себя, и нашу смерть, в том числе, как фундаментальную основу человеческого бытия.
В общем-то, Вы сказали то же самое словами «Смерть сама по себе является мотивом к самоидентификации». Но мною воспринимаются подобные формулировки как безнадежная попытка изнутри теоретического мира пробиться к миру подлинному как СО- бытию. А подлинный мир – это Вы, Ваш поиск, сомнения, Ваш страх смерти, или флирт с ней, или Ваша внутренняя свобода от этого страха. Как минимум, я не чувствую Вас, как максимум – я вообще ничего не чувствую. Вы хорошо пишете о слове и, конечно, понимаете, что оно должно быть домом бытия, «где дышит почва и судьба», а не средством аналитической функции рассудка.
Мне кажется, мы сегодня проживаем времена планетарного невроза познания. Не того познания, когда оно становится этосом души, а познания, когда картезианское «мыслю – следовательно существую» превращается во «все, что мыслю, - ложно». Потому и «целительный эффект юнгианской психотерапии случаен и синхроничен». Вы сыронизировали, а ведь это так и есть. Посмотрите, во что превратили Юнга постъюнгианцы. В позитивистскую бесконечную интерпретацию интепретируемого. Как говорил Ницше, "ничего не понимаемо, но лишь обозначаемо и искажаемо", где кассиреровский символизм познания подменяют буквализмом самого символизма.
Вагнер:
Но мир! Но жизнь! Ведь человек дорос,
Чтоб знать ответ на все свои загадки.
Фауст:
Что значит знать? Вот, друг мой, в чем вопрос.
На этот счет у нас не все в порядке.
================================================================================
Р.S. А можно почитать всю Вашу работу о смерти?
Р. Р.S.Вообще-то, постмодернисты классные, особенно люблю Бодрийяра. Но перевернул мои мозги на 180 градусов Хайдеггер. Чтобы было понятно, какую мысль я пыталась донести в меру отпущенных мне способностей, помещаю цитату из него в отдельную ветку. У Хайдеггера получается куда как лучше.